На создание Айболита Корнея Чуковского вдохновила книга Хью Лофтинга о докторе Дулиттле, знающем язык животных. Прототипом героя стал врач Цемах Шабад, с которым писатель познакомился в 1912 году в Вильнюсе. Тот никогда не отказывал больным, не брал денег с бедных, был одинаково внимателен к добропорядочным гражданам и бродягам, а также лечил животных: лошадей, коров, кошек, собак. А вот откуда взялся злодей Бармалей? Историю эту писатель Лев Успенский слышал от самого Корнея Ивановича.

Однажды Чуковский вместе с художником Мстиславом Добужинским, гуляя по Петроградской стороне, вышел на Бармалееву улицу. «Кто был этот Бармалей, в честь которого целую улицу назвали?» — удивился Добужинский. Чуковский высказал предположение: «У какой-нибудь из императриц XVIII века мог быть лекарь или парфюмер англичанин либо шотландец. Он мог носить фамилию Бромлей: там Бромлеи — не редкость. На этой маленькой улице у него мог стоять дом. Улицу могли назвать Бромлеевой, а потом... переделать и в Бармалееву…» Но художника версия не устроила: «Неправда! — сказал он. — Я знаю, кто был Бармалей. Он был страшный разбойник. Вот как он выглядел…» И Добужинский тут же на листочке нарисовал «кровожадного и беспощадного» злодея. Так родился образ главного врага Айболита, которого Чуковский, говорят, ненавидел всей душой.

На самом деле история названия этой улицы в Санкт-Петербурге вполне прозаична. В середине XVIII века здесь, в небольшом деревянном домике, поселился прапорщик полиции Андрей Бармалеев вместе с женой и детьми. На картах такое название улицы впервые зафиксировано в 1798 году — возможно, когда домом владел уже сын Андрея Ивановича Тихон. Одна из версий происхождения их фамилии такая. В словаре Владимира Даля есть глагол «бармолить» — «бормотать, картавить, шепелявить, говорить невнятно». Человек с невнятной дикцией вполне мог получил прозвище Бармолей, безударная «о» тогда часто превращалась в «а», и фамилию могли записать как Бармалеев.

Повесть-сказка Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч» про пионера Вольку и джинна Гассана Абдурахмана ибн Хоттаба имела три оригинальных издания: 1940, 1953 и 1955 года. Соответственно политической обстановке туда вносились изменения. Так, в одном из вариантов оказавшегося в Индии товарища героя обращают в рабство, в другом, узнав, что Женя русский, поют с ним «Катюшу» и дарят ему бананы. Подводная мина, выловленная Хоттабычем и его братом Омаром, сначала имеет надпись Made in England, позже — Made in USA. Наконец, в последней версии бывшего нэпмана Феоктиста Хапугина сменяет злобный американец Вандендаллес.

Интересный момент связан с заклинанием, помогающим джинну творить чудеса. В первом издании это выглядит так: «Хоттабыч, кряхтя, приподнялся на ноги, вырвал из бороды тринадцать волосков, мелко их изорвал, выкрикнул какое-то странное слово "лехододиликраскало" и, обессиленный, опустился прямо на опилки, покрывающие арену». В последующих изданиях «лехододиликраскало» пропадает, остается только «какое-то странное и очень длинное слово». Чем же не угодило заклинание? «Лехо доди ликрас кало, пней шабес некабело» — слова из еврейской шаббатней песни и означают они: «Иди, мой друг, навстречу невесте, встретим лик субботы». Позволить себе такое в детской книжке (которая, кстати, была удостоена Сталинской премии) в разгар борьбы с космополитизмом мог только отчаянный смельчак.

Откуда же в советской повести еврейские мотивы? Все просто. Лазарь Гинзбург (псевдоним Лагин — из первых слогов имени и фамилии) родился в 1903 году в Витебске, где до революции на 17 православных церквей приходилась 51 синагога, и то, что являлось абракадаброй для читателей, для него было органичной частью впитанной с детства культуры.

Всем известно, что «Золотой ключик» написан по мотивам «Пиноккио» Карло Коллоди. (Откуда взялся Пиноккио, мы рассказывали здесь.) Сначала Алексей Толстой взялся за перевод сказки, но, по его словам, получалось «скучновато и пресновато». И писатель дал себе волю. Изменил характер героя, добавил сюжетные линии, ввел Тортиллу, Мальвину, Пьеро, Дуремара, поменял Лиса на лису Алису, расширил роль Карабаса (у Коллоди — Манджафако) и сделал его резко отрицательным героем и т. д. Когда в 1936 году книжка вышла, как водится, появилось масса версий на тему: что имел в виду автор?

Современники сошлись во мнении: злодей Карабас был списан с режиссера Всеволода Мейерхольда, действительно имевшего нелегкий характер. А «марионеточный театр» символизировал его отношение к артистам. Вот что писал о коллеге Константин Станиславский: «Талантливый режиссер пытался закрыть собою артистов, которые в его руках являлись простой глиной для лепки красивых групп, мизансцен, с помощью которых он осуществлял свои интересные идеи». К тому же Мейерхольд носил длинный шарф, конец которого часто засовывал в карман. Карабас же «человек с бородой такой длины, что он ее засовывал в карман, чтобы она не мешала ему ходить». Режиссер после революции заимел привычку носить маузер и на репетициях класть его перед собой на стол. У Карабаса маузер заменила плетка.

А Пьеро, постоянно страдающий от несчастной любви к Мальвине, — это, конечно, Александр Блок. Сквозные темы теней, болота, встречающиеся у поэта, вовсю обыгрываются в стишках Пьеро («мы сидим на кочке, где растут цветочки»). А вот и образ ускользающей Прекрасной дамы: «Пропала Мальвина — невеста моя, она убежала в чужие края. Рыдаю, не знаю, куда мне деваться. Не лучше ли с кукольной жизнью расстаться». Для современников было совершенно очевидно, что это злая пародия на отношения Блока и его жены Любови Менделеевой. Анна Ахматова назвала это «сведением счетов и непохожим пасквилем». Но, в соответствии с другими словами поэтессы: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда», из «пасквиля» получилась хорошая детская книжка.

Тут нас ожидает довольно мрачная история про действующее лицо многих русских сказок — избушку на курьих ножках, где живет Баба-яга и куда обычно забредает Иван-царевич. В некоторых мультфильмах эти ноги живут своей жизнью: почесываются, переминаются, поджимают когти. Словом, производят впечатление забавное и трогательное. Забудьте.

Курными (курьими) ножками назывались у славян окуренные дымом пеньки, на которые ставилась изба. А сама избушка — «домик мертвых», небольшой сруб с прахом покойного. Так хоронили соплеменников древние славяне в VI–IX веках. Оттуда, из «избы смерти», считали они, прямая дорога в мир мертвых — подземное царство. В сказке избушка, поворачивающаяся то к лесу, то к Ивану, открывает свою дверь то в мир живых, то в мир мертвых.

В то время, как мы думали, что Ивану надо всего-навсего всех победить и кого-нибудь спасти, его ждали более сложные испытания — приобщиться к миру мертвых. Для этого существовало два пути: или откушать хозяйкиных яств (пищу мертвых) или, как ни странно, самому быть ею съеденным. После испытания герой принадлежал обоим мирам и приобретал всякие волшебные качества — по-нашему, становился суперменом. Решить дальнейшие задачи уже не составляло труда.

Что означало появление в истории лешего, домового и водяного — читайте в статье «Моей Планеты» Русская национальная нечисть.