Княжество Ло-Монтанг в Непале: затерянные монастыри, йети, древние книги—в общем, почти нетронутый Тибет

Ло-Монтанг (он же—Верхний Мустанг)—это полуавтономное княжество на северной окраине Непала. То есть, и сам Непал—далеко не пуп земли, а Мустанг—он не просто не пуп, а совсем даже напротив. У Ло-Монтанга, однако, есть одно важное свойство: княжество это есть самый аутентичный Тибет, каким он не сохранился больше нигде. Скажем, Тибет китайский со знаменитой Лхасой—это просто туристический аттракцион; Тибет по-бутански—он немного игрушечный, не всамделишный, словно его обработали наждаком и отлакировали. А Мустанг—он совсем первобытный, настолько, насколько это вообще возможно в 21-м веке. Здесь еще регулярно встречают йети; тут устраивают небесные похороны, скармливая стервятникам трупы. Здесь правит настоящий князь-монах—если не помер, конечно, с тех пор как я с ним встречался.
В его дворце толстые глиняные стены и коридоры, словно кротовьи норы, а сам дворец—как вавилонская башня, выведенная до 3-го этажа и брошенная. Зал приемов—как чулан, а князь сидел да перебирал четки: с меня за знакомство взяли 10 долларов—я им, наверное, полугодовой бюджетный сбор сделал



Первый европеец в Ло-Монтанг попал, кажется, в 60-е—и долго еще потом оставался первым. Причины простые: добираться в княжество далеко и неудобно; сам Непал оставался еще довольно закрытой страной; наконец, в тех местах велась гражданская война, которая только в 2006-м закончилась. Тут бы, вроде, и стартовать массовым паломничествам экзальтантов за гималайской мистикой. Власти Непала однако установили поборы за доступ сюда: пермит-разрешение стоит около семисот долларов на паломническую душу—а гики с фриками любят просветление недорогое и вообще предпочитают в Непале экономный дауншифтинг.
С этим в Гималаях просто, атмосфера располагает. Мой товарищ отстал по дороге и денег оставленных ему хватило на одну пьянку. 10 дней, что я отсутствовал, он жил подаянием: не то, чтобы он округлился, но румянец не потерял и на непальский ром «Кукри» хватало—туристы сердобольны
Может, оно и правильно, что в Ло-Монтанг мало кто выбирается: оттенки гималайской первобытности очень тонки и трудноуловимы. Сделай шаг через 700-долларовую границу у деревни Кагбени—и ничего особенно не переменится: те же хрустальные пики; те же валуны-окатыши в русле мертвой реки, которая оживает только в сезон дождей; те же молитвенные флажки на домах и прокаленные горным солнцем буддистские ступы на каждом сплетении тропок. До Ло-Монтанга от Джомсома, где находится ближайший аэропорт, от 70 километров по прямой до 120-ти, если петлять, а петлять приходится во всех трех измерениях. Взбираться с высоты в три километра на перевалы в 4 с лишним случается эдак с полсотни раз—хотя тут я вру, конечно, под диктовку намозоленных ног и прокуренной дыхалки; на самом деле перевалов не больше десяти.



Гималаи курильщика—это апокалипсис, холокост и утро в сосновом лесу наперегонки с мишками: легкие—как тряпка, ни набрать в них, ни выжать из них кислород. Но Гималаи ЗОЖника разве что малость лучше и только тем, что знаешь—кого ругать: господа бога, конечно, который лихо тут в куличики поиграл
От Покхары и до Ло-Монтанга следует либо топать апостольскими стопами, либо трястись на квелой гималайской лошадке—но это последнее стоит чувствительных денег и как-то не комильфо. А вот носильщика с гидом нанимать надо: портер возьмет десятку в день за поклажу в 15 эдак килограммов. Что еще сказать про дорогу? Солнце на 4 километрах обжигает кожу до волдырей, а без панамы в первый день ляжешь с солнечным ударом, чтобы долго не встать.
И еще здесь холодно. Стыло, причем так, что крутит кости. Человека чувствуешь за 3-4 метра, ведь он—микро и нанокалория, он—квант тепла. Вечерами все собираются на постоялом дворе, кормят щепками буржуйку и греют помещение общим дыханием
Идти можно лишь когда рассветет. Но часов с 12-ти и до 3-х пополудни следует делать привал: ветер бешенный и только что не валит с ног. К 6 вечера надо спрятаться на постоялом дворе—ведь темень, хоть глаз выколи, обрушивается моментально, все-таки сравнительно неподалеку экватор. Приходится становиться на постой: в этих местах с узкой тропы сверзиться в пропасть—это просто, как под сансару попасть иль далбата пережрать.
Здесь холодно, бедно и необыкновенно красиво—красота только какая-то неживая, нечеловеческая, поскольку человек ей не нужен ни как наблюдатель, ни как соучастник. На самом деле насчет мистики я был не совсем честен: она здесь есть, просто Гималаи—это какой-то безумный перевернутый мир, в котором даже невозможное есть обыденная правда.



Вот, скажем, снежный человек, йети. Для местных он—не байка для туристов и не загадочное чудовище: йети просто живет себе где-то за околицей, совсем рядом, как корова или коза.

Иногда попадается на глаза, но никто его не ловит, потому что никому он нафиг не нужен—тратить еще на это силы и энергию! Выглядит все так, что если тибетцев для охоты на снежного человека нанять, они просто тут же позовут его свистом, как прикормленную собаку.

Может, оно и не так, но к йети местные относятся без интереса, такой он привычный до обрыдлости. Или, к примеру, здесь что ни год находят какой-нибудь заброшенный монастырь, а при нем—библиотеку и древние свитки. Чудо? Ничуть.

А, между прочим, каждый из этих томиков—уникальный манускрипт, вполне вероятно, единственный сохранившийся.

Эта молельная комната при постоялом дворе, куда меня поселили за отсутствием свободных номеров—такая же, как в любом соседнем доме, где тоже манускрипты и тоже черт-те какой, но очевидно изрядной древности. Местные их читают, но не часто, а узнать—сокровище это, которое числится утерянным, или никчемный 300-летний пальп-фикшн?—невозможно: до ближайшего эксперта много дней хода. Я спросил было—а не продаете? Меня, похоже, просто не поняли.

А брошенных и ненайденных еще монастырей, с библиотеками в том числе, здесь много. Даже я один нашел: правда, от всего полезного очи--щенный до зеркального блеска стен. Ну, этот из очень давних—этот монастырь опустел не одну сотню лет тому.

Здешние селились вдоль торговой дороги из Индии в Лхасу, тибетскую столицу. Караванные пути за тысячу с лишним лет пресекались многажды из-за войн, голода и мора: когда нет купцов—нет прокорма—нет монахов.

Караваны приходили снова, поодаль от деревень, в укромных пустошах, снова оживали монастыри, но уже на новых местах—старые искать надо, а ламаизм к такой чепухе, как намоленность места, велит относиться равнодушно, без фетишизма.

И вообще тут почти все рукодельное и часто древнее, поскольку тибетцы еще не переселились вслед за нами в мир одноразовых вещей. Антиквариат здесь не ценят: стало бесполезным—с глаз долой. Вот, я себе там замок купил: слоник, который запирается анально. Потом выяснил, что выковали его в Индии лет полтораста тому. Хозяину привезли копеечный замок с шифром и он был рад этот отдать хоть за грош, а не просто выбросить.

Традиционный тибетский дом кажется чужаку несуразным. На самом деле тут каждый гвоздь, завалинка, отдушина тысячу лет искала себе место и нашла идеальное. На крыше даже место есть, где греет кости под чахлым горным солнцем тысячелетняя внешне бабушка—и никуда больше посадить ее невозможно: либо калорий тепла недоберет, либо свалится, либо, когда позовут, к обеду опоздает.

Двери напоминают люки—чтоб сквозь них просачиваться, жилье не выстужая. В доме темно—жечь лучину позволительно после заката, когда семья греться соберется: тепла от нее немного, но здесь каждый градус на сантиметр объема—драгоценность.

Ну, и, конечно, патио—только гималайское, энергосберегающее. Узкий колодец, словно дом чем-то проткнут насквозь—это для того, чтобы громоздкое или грузное транспортировать с этажа на этаж как можно быстрее: высушил на крыше перец под холодным и жёстким, как рентген, солнечным светом, сбросил в подвал, при надобности поднял в жилую комнату мешочек—перца тут едят много, вернее даже—едят его и иногда дополняют какой-нибудь чепухой.

А вот хотя бы и гречкой: я в Гималаях ее встретил впервые вне русских магазинов. Веяли ее очень по-тибетски. Одна бабка делала дело, а вторая поодаль свистела и читала заклинания: она приманивала ветер, но он мог принести злых духов—вот их и отгоняла.

Как по мне, то это более каторжная работа, чем гречу веять: попробуй одновременно приманивать и отгонять!

В ходе экспедиции выяснилось, что веселие в Монтанге тоже есть пити: в одной деревеньке искали хозяина, а нашли в его дворе самогонный аппарат. Тибетцы как-то на эту тему говорить смущаются, но в ходе допроса с пристрастием—а как же без пристрастия, когда с алкоголем по маршруту было туго—удалось выяснить вот что. Спиритус вини здесь гонят из всего: получают бобовку, капустянку, брюковку, картофелевку.

Одна беда: сахаросодержащего в горах не растет почти ничего, поэтому выход полезного вещества из бесполезного очень мал. А не гнать тоже нельзя: я как ни пытался, так и не сумел отыскать в местной жизни радостей. Труд от рассвета до заката, скудость, вечный озноб от пронизывающего ветра. Видел, как корову для деревенского празднества казнили: я видел только мослы и не удивлюсь, если животное только из них и состояла, как из кубиков «лего»--негде и не на чем ей было жиры нагулять.

В общем, даже тут—не столько мясом себя побалуешь, сколько над тарелкой погрустишь. А точкой в такой жизни-подвиге обычно—небесные похороны. Я их не видел, но на все Гималаи, вроде, они сохранились только здесь, в Ло-Монтанге.

Усопшего вывозит на горное плато за деревней специальный человек. Оставляет: прикормленные грифы жрут труп. Время от времени ритуальный работник их отгоняет, крушит кости покойному, а дальше благословляет трупоедов пировать дальше.

Часа за 3 совместными усилиями беднягу утилизирован: колесо Сансары, скрипнув, двинулось вперед, а покойный шагнул в новое воплощение. Вот так и живут в Ло-Монтанге—между двумя вечностями, в шаге от жизни прошлой, топая эдакими живыми консервами для грифов в жизнь будущую