Долина смертной тени Тана-Тораджа: похороны на Сулавеси

Тана Тораджа—это долина в центральной части острова Сулавеси: в незапамятные времена сюда загнали в ходе племенных войн несколько десятков тысяч самых эксцентричных язычников, каких только можно вообразить—инопланетных каких-то даже. Сейчас они христиане, переняли протестантизм от голландцев-колонизаторов—но так только, для вида: погребальные обряды у них остались совершенно забубенные, словно их выдумывали сообща фантаст и шизофреник.
Бабушка из семейства, куда мы наведались, дала дуба за три года до нашего приезда: любили ее, надо полагать, истово, отчего и решили хоронить по-человечески—то бишь, по-тараджийски. Старушку забальзамировали и положили под крышу: дома тут, кстати, напоминают корабли—бают, что предки, когда их за островной можай загнали, тосковали по морю и так свою тоску сублимировали. Глупость, конечно, но строительной логики в такой конструкции нет совсем, только эстетическая. Причем, когда ты внутри дома-корабля, чувствуешь себя младенцем в материнской утробе—с животом борешься, плечом упираешься, а он еще, противу правил, не вовне выгибается, а внутрь.
Ну, ладно: в любом случае, у покойной бабушки, после трех лет хранения, изрядно убыло теплоты и обаяния—хотя нет, теплоты даже чересчур прибыло, при вечных-то здешних 35 градусах на дворе. Вплоть до похорон старушка числится живой, а кануть в Лету (или Лету перейти) она может только после официальных похорон. Здесь я расскажу только о тораджийской тризне—могилы тутошние стоят отдельного разговора.



Итак, прощание с дорогой старушкой затянулось, но не просто так—безутешные родственники все это время копили-копили-копили, отчего безутешности только прибыло. Бабулю полагалось считать живой вплоть до переезда из дома в домовину: ей ежедневно подавали наверх еду с питьем, троекратно; регулярно переодевали-обмывали; умащивали, чтоб не протухла.
Короче, чтоб такое избыть, никаких денег не жалко—а на прощание потребовалось миллионов 100-150 рупий, то есть, тысяч 10-15 гринами. Конечно, такой размах позволяет себе не каждое семейство, но и не редкое: еженедельно подобные похороны в Тана Торадже случаются дважды-трижды. Для тризны выстраивают арену, окруженную крытой галереей. Под навесом—гости дорогие, на задворках—посудомойки, мясники, кухари обоих полов, дровосеки. Эти последние нужны для шинкования бамбука на сегменты: в подобное коленце закладывают свинину-овощи-рис. Сосуд, эдакий плод высокой гастрономии и лесоводства, бросают в костер: через пару часов все готово; бамбук—сочная трава, как известно, и категорически не горит. И вот римскими патрициями располагается вокруг арены тораджийская сельская старшина. Пред ними начинают резать свиней, одну за другой, отправляя туши на задворки, к поварам.
И, наконец, кульминация: на песчаный атриум выходит специально приглашенный столичный матадор—выпестованный в специальной школе на острове Ява человек-убийца. Если представить себе воплощение абсолютного зла для Гринписа—это он, в буквальном смысле «повелитель мух»: глотки быкам перерезает одним движением, одним движением воловью душу отправляет в Элизиум, а воловью тушу—опять же к поварам. По правде говоря, праздник толстого брюха, сулавесийский марди-гра, не очень мне понятен: мяса на кухню отправлено, общим весом, не меньше, чем было веса у едоков за столами. Тораджийцы—они сложения тщедушного, даже, скорее, хлипкого—куда в них лезет? Или бедным раздают? Ну, в общем, старушку почтили обжорством и возлияниями, излишествами всякими, и отправили в могилу. Про могилы будет отдельный рассказ, потому что тораджийцы тут преизрядные затейники.